Литература – искусство слова

Вспомнилась мне одна сыроежка в лесу, где я постоянно грибы собираю. Было это под осень. День был тёплый и даже паркий, когда грибы лезут из влажной, тёплой земли. Но в этот раз мне с грибами не везло. Набрал я себе в корзину всякую дрянь: сыроежки, красноголовики, подберёзники, – а белых грибов нашлось только два. Но что делать, по нужде поклонишься и сыроежке.

Очень парко было, и от поклонов моих загорелось у меня всё внутри и до смерти пить захотелось. Бывают ручейки в наших лесах, от ручейков расходятся лапки. До того мне пить хотелось, что, пожалуй бы, даже и мокрой землицы попробовал. Но ручей был очень далеко, а дождевая туча ещё дальше: до ручья ноги не доведут, до тучи не хватит рук.

И слышу я, где-то за частым ельничком серенькая птичка пищит: «Пить, пить!»

– Дурочка, – сказал я, – так вот тебя тучка-то и послушается!

Поглядел на небо, и где тут дождаться дождя: чистое небо над нами и от земли пар, как в бане. Что тут делать, как быть? Усмехнулся я тут сам себе, что вот какой я старый человек, столько жил, столько видел всего на свете, столько узнал, а тут просто птичка, и у нас с ней одно желание.

– Дай-ка, – сказал я себе, – погляжу на товарища.

Продвинулся я осторожно, бесшумно в частом ельнике, приподнял одну веточку: ну вот и здравствуйте!

Через это лесное оконце мне открылась поляна в лесу, посредине её две берёзы, под берёзами – пень и рядом с пнём в зелёном брусничнике красная сыроежка, такая огромная, каких в жизни своей я ещё никогда не видел. Она была такая старая, что края её, как это бывает только у сыроежек, завернулись вверх. И от этого вся сыроежка была в точности как большая глубокая тарелка, притом наполненная водой. Повеселело у меня на душе. Вдруг вижу: слетает с берёзы серая птичка, садится на край сыроежки и носиком тюк! – в воду. И головку вверх, чтобы капля в горло прошла.

«Пить, пить!» – пищит ей другая птичка с берёзы.

Листик там был на воде в тарелке – маленький, сухой, жёлтый. Вот птичка клюнет, вода дрогнет, и листик загуляет. А я-то из оконца вижу всё и радуюсь и не спешу: много ли птичке надо, пусть себе напьётся, нам хватит!

Одна напилась, полетела на берёзу. Другая спустилась и тоже села на край сыроежки. И та, что напилась, сверху ей: «Пить, пить!»

Вышел я из ельника так тихо, что птички не очень меня испугались, а только перелетели с одной берёзы на другую. Но пищать они стали не спокойно, как раньше, а с тревогой, и я их так понимал, что одна спрашивала: «Выпьет?» Другая отвечала: «Не выпьет!» Я так понимал, что они обо мне говорили и о тарелке с лесной водой: одна загадывала – «выпьет», другая спорила – «не выпьет».

– Выпью, выпью! – сказал я им вслух.

Но не так-то легко было мне выпить эту тарелку лесной воды. Конечно, можно бы очень просто сделать, как делают все, кто не понимает лесной жизни и в лес приходит только, чтобы себе взять чего-нибудь. Такой своим грибным ножиком осторожно подрезал бы сыроежку, поднял к себе, выпил бы воду, а ненужную ему шляпку от старого гриба шмякнул бы тут же о дерево.

Удаль какая! А по-моему, это просто неумно. Подумайте сами, как мог бы я это сделать, если из старого гриба на моих глазах напились две птички, и мало ли кто пил без меня, и вот я сам, умирая от жажды, сейчас напьюсь, а после меня опять дождик нальёт, и опять все станут пить. А там дальше созреют в грибе семена – споры, ветер подхватит их, рассеет по лесу…

Видно, делать нечего. Покряхтел я, покряхтел, опустился на свои старые колени и лёг на живот. Поклонился я сыроежке.

А птички-то! Птички играют своё: «Выпьет – не выпьет?»

– Нет уж, товарищи, – сказал я им, – теперь больше не спорьте: теперь я добрался и выпью. И в один дух выпил всю лесную чашу до дна…