«От человека к человеку»

Русского писателя, драматурга, публициста А. И. Солженицына трудно ставить в один ряд с другими писателями ХХ века. Причины не в масштабе дарования, а в особом отношении к литературе и литературному труду. Солженицын принял свое призвание не сразу, но, приняв, посвятил ему всего себя – без остатка и без жалости. Литературу, искусство он считал способом объединения человечества: «От человека к человеку, восполняя его куцее земное время, искусство переносит целиком груз чужого долгого жизненного опыта со всеми его тяготами, красками, соками, во плоти воссоздает опыт, пережитый другими, – и дает усвоить как собственный».

Литературная работа Солженицына чаще всего строилась вокруг документа, основывалась на исторических фактах и источниках. В произведениях нашел отражение драматический опыт самого писателя: война, лагерь, смертельная болезнь, которую удалось победить. Но еще более важно, что Солженицын смог превратить в литературу впечатления и переживания многих людей, с которыми его сводила жизнь, безвестных и тех, кто оставил свой след в истории.

Александр Солженицын родился в Кисловодске в 1918 году. Отца, погибшего до его рождения, он знал только по рассказам матери. Ранняя юность Солженицына прошла под влиянием советской школы: он увлекался идеями коммунизма, вступил в комсомол, а в 19 лет задумал большой роман о революции 1917 года. Документальный роман «Красное колесо» будет написан уже зрелым писателем, который смотрел на события начала ХХ века критическим взором историка.

После окончания школы Солженицын хотел получить литературное образование, но в Ростове, где жила семья, такой возможности не было. Ехать в Москву не позволяли здоровье матери и ограниченные средства. Поэтому Солженицын поступил на физико-математический факультет Ростовского университета. Он признавался, что математика сыграла благодетельную роль в его судьбе, дважды спасла ему жизнь: «Вероятно, я не пережил бы восьми лет лагерей, если бы как математика меня не взяли на четыре года на, так называемую, «шарашку»; и в ссылке мне разрешили преподавать математику и физику, что облегчило жизнь и дало возможность заниматься писательской работой. Если бы я получил литературное образование, вряд ли я уцелел бы в своих испытаниях: я подвергался бы большим ограничениям». Однако литература не отпускала Солженицына, и в 1939 году он стал студентом заочного отделения факультета литературы ИФЛИ.

Учеба в ИФЛИ была прервана в 1941 году войной. Солженицын добивался отправки на фронт, но по здоровью был признан «ограниченно годным». Только через два года, пройдя ускоренный курс в артиллерийском училище, он попал в действующую армию. Воевал на Центральном, Брянском и Втором Белорусском фронтах, был дважды награжден. В феврале 1945 года в переписке Солженицына со школьным другом военная цензура нашла непочтительные высказывания о Сталине (хотя его имя было скрыто под псевдонимом). Кроме того, в полевой сумке писателя были найдены наброски рассказов и «рассуждений». Эти материалы стали основанием для обвинения и ареста. Без суда Солженицына приговорили к восьми годам лагерей и вечной ссылке. Несколько лет он провел в «шарашке» – секретной лаборатории, где работали инженеры и ученые, осужденные по политическим статьям. В 1950 году он был послан в Казахстан, где были созданы особые лагеря только для «политических». Лагерный срок писателя закончился в феврале 1953 года, менее чем за месяц до смерти Сталина.

Именно в лагере Солженицын начал писать. Сначала появились стихи, потом пьеса, а в 1950–1951 годах был задуман рассказ о жизни заключенного. Этот рассказ, опубликованный в 1962 году в журнале «Новый мир» под заглавием «Один день из жизни Ивана Денисовича», принес Солженицыну читательское признание и звание лауреата Нобелевской премии по литературе в 1970 году. В автобиографии, написанной по просьбе нобелевского комитета, Солженицын говорил, что «все годы, до 1961, не только был уверен, что никогда при жизни не увидит в печати ни одной своей строки, но даже из близких знакомых почти никому не решался дать прочесть что-либо, боясь разглашения. Наконец, к сорока двум годам, такое тайное писательское положение стало очень тяготить. Главная тяжесть была в невозможности проверять свою работу на литературно развитых читателях».

Целью своего труда Солженицын считал сохранение русской истории, памяти о страшных событиях сталинского времени, периода застоя, когда каралась любая живая мысль, любое несогласие; памяти о жизнях, принесенных в жертву. В нобелевской лекции в 1973 году писатель говорил о том, что литература передает опыт не только от человека к человеку, но и от поколения к поколению: «Так она становится живою памятью нации. Так она теплит в себе и хранит ее утраченную историю – в виде, не поддающемся искажению и оболганию. Тем самым литература вместе с языком сберегает национальную душу».

Рассказ 1965 года «Как жаль» вырос из сюжета, который вошел в документальный роман о сталинских репрессиях «Архипелаг ГУЛАГ». В романе старый инженер В. А. Васильев, вычеркнутый из числа живых и забытый всеми, кроме его близких, рассказывает о своем возвращении на свободу и ожидаемой встрече с семьей. В рассказе старый инженер остается за кадром, главным действующим лицом становится его дочь. Солженицын переносит внимание на тех, кто избежал заключения, но чья жизнь была тоже искалечена несвободой.

Как жаль

Оказался перерыв на обед в том учреждении, где Анне Модестовне надо было взять справку. Досадно, но был смысл подождать: оставалось минут пятнадцать, и она еще успевала за свой перерыв.

Ждать на лестнице не хотелось, и Анна Модестовна спустилась на улицу. День был в конце октября – сырой, но не холодный. В ночь и с утра сеялся дождик, сейчас перестал. По асфальту с жидкой грязцой проносились легковые, кто поберегая прохожих, а чаще обдавая. По середине улицы нежно серел приподнятый бульвар, и Анна Модестовна перешла туда. На бульваре никого почти не было, даже и вдали. Здесь, обходя лужицы, идти по зернистому песку было совсем не мокро. Палые намокшие листья лежали темным настилом под деревьями, и если идти близко к ним, то как будто вился от них легкий запах – остаток ли не отданного во время жизни или уже первое тление, а все-таки отдыхала грудь меж двух дорог перегоревшего газа.

Ветра не было, и вся густая сеть коричневых и черноватых влажных... – Аня остановилась – ...вся сеть ветвей, паветвей, еще меньших веточек, и сучочков, и почечек будущего года, – вся эта сеть была обнизана множеством водяных капель, серебристо-белых в пасмурном дне. Это была та влага, что после дождя осталась на гладкой кожице веток, и в безветрии ссочилась, собралась и свесилась уже каплями – круглыми с кончиков нижних сучков и овальными с нижних дуг веток.

Переложив сложенный зонтик в ту же руку, где была у нее сумочка, и стянув перчатку, Аня стала пальцы подводить под капельки и снимать их. Когда удавалось это осторожно, то капля целиком передавалась на палец и тут не растекалась, только слегка плющилась. Волнистый рисунок пальца виделся через каплю крупнее, чем рядом, капля увеличивала, как лупа.

Но, показывая сквозь себя, та же капля одновременно показывала и над собой: она была еще и шаровым зеркальцем. На капле, на светлом поле от облачного неба, видны были – да! – темные плечи в пальто, и голова в вязаной шапочке, и даже переплетение ветвей над головой.

Так Аня забылась и стала охотиться за каплями покрупней, принимая и принимая их то на ноготь, то на мякоть пальца. Тут совсем рядом она услышала твердые шаги и сбросила руку, устыдясь, что ведет себя, как пристало ее младшему сыну, а не ей. Однако проходивший не видел ни забавы Анны Модестовны, ни ее самой – он был из тех, кто замечает на улице только свободное такси или табачный киоск. Это был с явною печатью образования молодой человек с ярко-желтым набитым портфелем, в мягкошерстном цветном пальто и ворсистой шапке, смятой в пирожок. Только в столице встречаются такие раннеуверенные, победительные выражения. Анна Модестовна знала этот тип и боялась его.

Спугнутая, она пошла дальше и поравнялась с газетным щитом на голубых столбиках. Под стеклом висел «Труд» наружной и внутренней стороной. В одной половине стекло было отколото с угла, газета замокла, и стекло изнутри обводнилось. Но именно в этой половине внизу Анна Модестовна прочла заголовок над двойным подвалом: «Новая жизнь долины реки Чу».

Эта река не была ей чужа: она там и родилась, в Семиречье. Протерев перчаткой стекло, Анна Модестовна стала проглядывать статью.

Писал ее корреспондент нескупого пера. Он начинал с московского аэродрома: как садился на самолет и как, словно по контрасту с хмурой погодой, у всех было радостное настроение. Еще он описывал своих спутников по самолету, кто зачем летел, и даже стюардессу мельком. Потом – фрунзенский аэродром и как, словно по созвучию с солнечной погодой, у всех было очень радостное настроение. Наконец, он переходил собственно к путешествию по долине реки Чу. Он с терминами описывал гидротехнические работы, сброс вод, гидростанции, оросительные каналы, восхищался видом орошенной и плодоносной теперь пустыни и удивлялся цифрам урожаев на колхозных полях.

А в конце писал:

«Но немногие знают, что это грандиозное и властное преобразование целого района природы замыслено было уже давно. Нашим инженерам не пришлось проводить заново доскональных обследований долины, ее геологических слоев и режима вод. Весь главный большой проект был закончен и обоснован трудоемкими расчетами еще сорок лет назад, в 1912 году, талантливым русским гидрографом и гидротехником Модестом Александровичем В., тогда же начавшим первые работы на собственный страх и риск».

Анна Модестовна не вздрогнула, не обрадовалась – она задрожала внутренней и внешней дрожью, как перед болезнью. Она нагнулась, чтобы лучше видеть последние абзацы в самом уголке, и еще пыталась протирать стекло и едва читала:

«Но при косном царском режиме, далеком от интересов народа, его проекты не могли найти осуществления. Они были погребены в департаменте земельных улучшений, а то, что он уже прокопал, – заброшено.

Как жаль! – (кончал восклицанием корреспондент) – как жаль, что молодой энтузиаст не дожил до торжества своих светлых идей! что он не может взглянуть на преображенную долину!»

Кипяточком болтнулся страх, потому что Аня уже знала, что сейчас сделает: сорвет эту газету! Она воровато оглянулась вправо, влево – никого на бульваре не было, только далеко чья-то спина. Очень это было неприлично, позорно, но...

Газета держалась на трех верхних кнопках. Аня просунула руку в пробой стекла. Тут, где газета намокла, она сразу сгреблась уголком в сырой бумажный комок и отстала от кнопки. До средней кнопки, привстав на цыпочки, Аня все же дотянулась, расшатала и вынула. А до третьей, дальней, дотянуться было нельзя – и Аня просто дернула. Газета сорвалась – и вся была у нее в руке.

Но сразу же за спиной раздался резкий дробный турчок милиционера. Как опаленная (она сильно умела пугаться, а милицейский свисток ее и всегда пугал), Аня выдернула пустую руку, обернулась...

Бежать было поздно и несолидно. Не вдоль бульвара, а через проем бульварной ограды, которого Аня не заметила раньше, к ней шел рослый милиционер, особенно большой от намокшего на нем плаща с откинутым башлыком. Он не заговорил издали. Он подошел, не торопясь. Сверху вниз посмотрел на Анну Модестовну, потом на опавшую, изогнувшуюся за стеклом газету, опять на Анну Модестовну. Он строго над ней высился. По широконосому румяному лицу его и рукам было видно, какой он здоровый – вполне ему вытаскивать людей с пожара или схватить кого без оружия. Не давая силы голосу, милиционер спросил:

– Это что ж, гражданка? Будем двадцать пять рублей платить?.. (О, если только штраф! Она боялась – будет хуже истолковано!)

– ...Или вы хотите, чтоб люди газет не читали? (Вот, вот!)

– Ах, что вы! Ах, нет! Простите! – стала даже как-то изгибаться Анна Модестовна. – Я очень раскаиваюсь... Я сейчас повешу назад... если вы разрешите...

Нет уж, если б он и разрешил, газету с одним отхваченным и одним отмокшим концом трудновато было повесить.

Милиционер смотрел на нее сверху, не выражая решения.

Он уж давно дежурил, и дождь перенес, и ему кстати было б сейчас отвести ее в отделение вместе с газетой: пока протокол – подсушиться маненько. Но он хотел понять. Прилично одетая дама, в хороших годах, не пьяная. Она смотрела на него и ждала наказания.

– Чего вам газета не нравится?

– Тут о папе моем!.. – Вся извиняясь, она прижимала к груди ручку зонтика, и сумочку, и снятую перчатку. Сама не видела, что окровянила палец о стекло.

Теперь постовой понял ее, и пожалел за палец и кивнул:

– Ругают?.. Ну, и что одна газета поможет?..

– Нет! Нет-нет! Наоборот – хвалят! (Да он совсем не злой!)

Тут она увидела кровь на пальце и стала его сосать. И все смотрела на крупное простоватое лицо милиционера. Его губы чуть развелись:

– Так что вы? В ларьке купить не можете?

– А посмотрите, какое число! – она живо отняла палец от губ и показала ему в другой половине витрины на несорванной газете. – Ее три дня не снимали. Где ж теперь найдешь?!

Милиционер посмотрел на число. Еще раз на женщину. Еще раз на опавшую газету. Вздохнул:

– Протокол нужно составлять. И штрафовать... Ладно уж, последний раз, берите скорей, пока никто не видел...

– О, спасибо! Спасибо! Какой вы благородный! Спасибо! – зачастила Анна Модестовна, все так же немного изгибаясь или немного кланяясь, и раздумала доставать платок к пальцу, а проворно засунула все ту же руку с розовым пальцем туда же, ухватила край газеты и потащила. – Спасибо!

Газета вытянулась. Аня, как могла при отмокшем крае и одной свободной рукой, сложила ее. С еще одним вежливым изгибом сказала:

– Благодарю вас! Вы не представляете, какая это радость для мамы и папы! Можно мне идти?

Стоя боком, он кивнул.

И она пошла быстро, совсем забыв, зачем приходила на эту улицу, прижимая косо сложенную газету и иногда на ходу посасывая палец.

Бегом к маме! Скорей прочесть вдвоем! Как только папе назначат точное жительство, мама поедет туда и повезет сама газету.

Корреспондент не знал! Он не знал, иначе б ни за что не написал! И редакция не знала, иначе б не пропустила!

Молодой энтузиаст – дожил! До торжества своих светлых идей он дожил, потому что смертную казнь ему заменили, двадцать лет он отсидел в тюрьмах и лагерях. А сейчас, при этапе на вечную ссылку, он подавал заявление самому Берия, прося сослать его в долину реки Чу. Но его сунули не туда, и комендатура теперь никак не приткнет этого бесполезного старичка: работы для него подходящей нет, а на пенсию он не выработал.

1965

Архипелаг ГУЛАГ

Часть шестая. Ссылка

Глава 5. Кончив срок

(...) Весеннее алое утро охватило нас во дворе. Заря теплила кирпичные тюремные стены. Посреди двора ждал нас грузовик, и в кузове уже сидели двое зэков, присоединяемых к нам. Надо бы дышать, оглядываться, проникаться неповторимостью момента – но никак нельзя было упускать нового знакомства! Один из новеньких – сухонький седой старик со слезящимися светлыми глазами сидел на своих подмятых вещичках так выпрямленно, так торжественно, как царь перед приемом послов. Можно было подумать, что он или глух или иностранец и не надеется найти с нами общий язык. Едва влезши в кузов, я решился с ним заговорить – и совсем не дребезжащим голосом на чистом русском языке он представился:

– Владимир Александрович Васильев.

И – проскочила между нами душевная искра! Чует сердце друга и недруга. Это – друг, в тюрьме спеши узнавать людей! – не знаешь, не разлучат ли через минуту. Да, бишь, мы уже не в тюрьме, но все равно... И, пересиливая шум мотора, я интервьюирую его, не замечая, как грузовик сошел с тюремного асфальта на уличный булыжник (...).

Владимиру Александровичу в первую минуту можно было дать девяносто лет – так сочетались эти вневременные глаза, острое лицо и хохолок седины. А было ему – семьдесят три. Он оказался одним из давнейших русских инженеров, из крупнейших гидротехников и гидрографов. В «Союзе Русских Инженеров» (а что это такое? я слышу первый раз. А это – сильное общественное создание технической мысли, может быть один из тех забегов на век вперед, которых несколько сделала Россия в 10-е–20-е годы, да все они у нас погибли) Васильев был видным деятелем, и еще сейчас с твердым удовольствием вспоминает: «Мы отказывались притвориться, что можно вырастить финики на сухих палках». За то и были разогнаны, конечно. Весь этот край, Семиречье, куда мы приехали сейчас, он исходил пешком и изъездил на лошади еще полвека назад. Он еще до первой войны рассчитал проек ты обводнения Чуйской долины, Нарынского каскада и пробития туннеля сквозь Чу-Илийские горы, и еще до первой войны стал сам их осуществлять. Шесть «электрических экскаваторов» (все шесть пережили революцию и в 30-е годы представлялись на Чирчикстрое как советская новинка) были выписаны им еще в 1912 году и уже работали здесь. А теперь, отсидев 15 лет за «вредительство», три последних – в Верхнеуральском изоляторе, он выпросил себе как милость: отбывать ссылку и умереть именно здесь, в Семиречьи, где он все начинал. (Но и этой милости ему бы ни за что не оказали, если б не помнил его Берия по 20-м годам, когда инженер Васильев делил воды трех закавказских республик.)

Так вот почему такой углубленный и сфинксоподобный сидел он сегодня на своем мешочке в кузове: у него не только был первый день свободы, но и возврат в страну своей юности, в страну вдохновения. Нет, не так уж коротка человеческая жизнь, если вдоль нее оставишь обелиски.

Совсем недавно дочь В. А. остановилась на Арбате около витрины с газетой «Труд». Залихватский корреспондент, не жалея хорошо оплачиваемых слов, бойко рассказывал о своей поездке по Чуйской долине, обводненной и вызванной к жизни созидателями-большевиками, о Нарынском каскаде, о мудрой гидротехнике, о счастливых колхозниках. И вдруг – кто ему о том нашептал? – закончил: «но мало кто знает, что все эти преобразования есть исполнение мечты талантливого русского инженера Васильева, не нашедшего сочувствия в старой бюрократической России. Как жаль, что молодой энтузиаст не дожил до торжества своих благородных идей! Дорогие газетные строки замутнились, слились, дочь сорвала газету с витрины, прижала к груди и понесла под свисток милиционера.

[Молодой энтузиаст] сидел в это время в сырой камере Верхнеуральского изолятора. Ревматизм или какое-то костное недомогание перегнуло старика в позвоночнике, и он не мог разгибаться. Спасибо, сидел он в камере не один, с ним – некий швед, и вылечил ему спину спортивным массажем.

Шведы не так часто сидят в советских тюрьмах. С одним шведом, вспоминаю, сидел и я. Его звали Эрик...

–...Арвид Андерсен? – с живостью переспрашивает В. А. (Он очень живо и говорит, и движется.)

Ну, надо же! Так это Арвид его и вылечил массажем! Ну, до чего ж, ну до чего ж я тесен! – напоминает нам Архипелаг в напутствие. Вот, значит, куда везли Арвида три года назад – в Уральский изолятор. И что-то не очень вступились за голубчика Атлантический пакт и папа-миллиардер.

А тем временем нас по одному начинают вызывать в Областную Комендатуру – это тут же, во дворе облВД, это такой полковник, майор и многие лейтенанты, которые заведуют всеми ссыльными Джамбульской области. К полковнику, впрочем, нам ходу нет, майор лишь просматривает наши лица, как газетные заголовки, а [оформляют] нас лейтенанты, красиво пишущие перьями.

Лагерный опыт отчетливо бьет меня под бок: смотри! в эти короткие минуты решается вся твоя будущая судьба! Не теряй времени! Требуй, настаивай, протестуй! Напрягись, извернись, изобрети что-нибудь, почему ты обязательно должен остаться в областном городе или получить самый близкий и удобный район. (И причина эта есть, только я не знаю о ней: второй год растут во мне метастазы после лагерной незаконченной операции.)

Не-ет, я уже не тот... Я не тот уже, каким начинал срок. Какая-то высшая малоподвижность снизошла на меня, и мне приятно в ней пребывать. Мне приятно не пользоваться суетливым лагерным опытом. Мне отвратительно придумывать сейчас убогий жалкий предлог. Никто из людей ничего не знает наперед. И самая большая беда может постичь человека в наилучшем месте, и самое большое счастье разыщет его – в наидурном. Да даже узнать, расспросить, какие районы области хорошие, какие плохие – я не успел, я занят был судьбой старого инженера.

На его деле какая-то охранительная резолюция стоит, потому что ему разрешают выйти пешком своими ногами в город, дойти до ОблВодСтроя испросить себе там работы. А всем остальным нам одно назначение: Кок-Терекский район. Это – кусок пустыни на севере области, начало безжизненной Бет-Пак-Дала, занимающей весь центр Казахстана. Вот тебе и виноград!..

Фамилию каждого из нас кругловато вписывают в бланк, отпечатанный на корявой рыжей бумаге, ставят число, подкладывают нам – распишитесь. Где это я уже встречал подобное? Ах, это когда мне объявляли постановление ОСО. Тогда тоже вся задача была – взять ручку и расписаться. Только тогда бумага была московская, гладкая. Перо и чернила, впрочем, такие же дрянные.

Итак, что же мне «объявлено сего числа»? Что я, имярек, ссылаюсь [навечно] в такой-то район под гласный надзор (старая царская терминология!) районного МГБ и в случае самовольного отъезда за пределы района буду судим по Указу Президиума Верхсовета, предусматривающему наказание 20 (двадцать) лет каторжных работ.

Ну что ж, все законно. Ничто не удивляет нас. Мы охотно подписываем. В моей голове настойчиво закручивается эпиграмма, немного длинноватая, правда:

Чтоб сразу, как молот кузнечный
Обрушить по хрупкой судьбе,
– Бумажку: я сослан [навечно]
Под гласный надзор МГБ.
Я выкружил подпись беспечно.
Есть Альпы. Базальты. Есть – Млечный,
Есть звезды – не те, безупречно
Сверкающие на тебе.
Мне лестно быть [вечным], конечно!
Но – вечно ли МГБ?

Приходит Владимир Александрович из города, я читаю ему эпиграмму, и мы смеемся – смеемся как дети, как арестанты, как безгрешные люди. У В. А. очень светлый смех – напоминает смех К. И. Страховича. И сходство между ними глубокое: это люди – слишком ушедшие в интеллект, и никак не могут страдания тела разрушить их душевное равновесие.

А между тем и сейчас у него мало веселого. Сослали его, конечно, не сюда, ошиблись, как полагается. Только из Фрунзе могли назначить его в Чуйскую долину, в места его бывших работ. А здесь Водстрой занимается арыками. Самодовольный полуграмотный казах, начальник Водстроя, удостоил создателя Чуйской системы ирригации постоять у порога кабинета, позвонил в обком и согласился принять младшим гидротехником, как девчонку после училища. А во Фрунзе – нельзя: другая республика.

Как одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных возможностей.

Но все же потирает руки седенький: знают его ученые, может быть, перетащат. Расписывается и он, что сослан навечно, а если отлучится – будет отбывать каторгу до 93-х лет. Я подношу ему вещи до ворот – до черты, которую запрещено мне переступать. Сейчас он пойдет снимать у добрых людей угол комнаты и грозится выписать старуху из Москвы. Дети?.. Дети не приедут. Говорят, нельзя бросать московские квартиры. А еще родственники? Брат есть. Но у брата глубоконесчастная судьба: он историк, не понял Октябрьской революции, покинул родину и теперь, бедняга, заведует кафедрой Византии в Колумбийском университете. Мы еще раз смеемся, жалеем брата и обнимаемся на прощание. Вот промелькнул еще один замечательный человек и ушел навсегда.

1958–1968