Я. Кросс. «Мартов хлеб»

Чудесное раннее утро. Ты стоишь на Ратушной площади и сквозь подошву ощущаешь приятные, плоские и твёрдые спины камней на мостовой. И если ты крепко зажмуришься (конечно, если ты стоишь на правильных камнях, и притом правая нога у тебя чуть впереди – на одном камне, а левая чуть позади – на другом), а потом снова откроешь глаза, ты увидишь Ратушную площадь совсем не такой, какой ты её только что видел, а в точности такой, какой она была ровно пятьсот тридцать семь лет тому назад.

Впрочем, разница не так уж велика. В первый момент ты, может быть, даже и не заметишь её. Ну разве что в домах на площади почему-то редко где в окнах сверкают на утреннем солнышке стёкла. Потому что в оконных рамах большей частью мерцают свиные пузыри. Посреди площади стоит высокий каменный столб. А вокруг площади, перед домами, – ряды торговых лавок, у всех у них на дверях ещё висят утренние замки. И у Ратушной аптеки в шероховатой стене не только дверь, но рядом с дверью, на нужной высоте ещё и четырёхугольное оконце для покупателей, обрамлённое тёсаным камнем. На нём деревянные ставни, выкрашенные в жёлтый цвет.

И вот жёлтые деревянные ставни растворяются.

Какой-то парень суёт голову в оконце и щурится на солнце. Сразу видно, что парень с удовольствием совсем бы высунул голову наружу, да только стена не даёт. Парень такого возраста, когда дяденьки говорят «юнец», а мальчишки, когда играют в лунки и у них нет времени разглядывать, того и гляди скажут «дяденька». Итак, парень просовывает радостную кошачью рожицу в окно и жмурится на солнышке. У парня рыжие, под горшок остриженные волосы и курносый веснушчатый нос со смешным, острым кончиком. И когда он убирает из окошка голову и открывает глаза, то очень ясно видно, какие они у него зелёные.

Но парень тут же исчезает, и в замочной скважине аптечной двери скрежещет ключ, дверь широко распахивается, и парень выбегает на площадь. Со всех трёх окон аптеки он снимает тяжёлые железные перекладины и отворяет ставни. Потом бежит обратно в аптеку, и утро нового трудового дня здесь наступило.

Аптекарский ученик Март, тот самый парень, который открыл в аптеке окна, уже занят вовсю: он нанизывает на верёвку сушёные лягушачьи лапки, чтобы отнести их на чердак как следует проветрить. А тут как раз по скрипучей лестнице из своей квартиры спускается в аптеку мастер Йохан. Острые носы его башмаков такие длинные, что на лестнице пыль стоит столбом и половина её садится на его короткую чёрную пелерину. Мастер громко чихает – апчхи! Апчхи, апчхи! И ученик Март поспешно говорит ему:

– Доброе утро, мастер!

Мастер сопит, он видит, что парень уже тут как тут, за работой, и сушёные лягушачьи лапки в его проворных руках одна за другой оказываются на верёвке и всё размножаются. А ведь сушёные лягушачьи лапки – надёжное лекарство против двадцати семи совсем различных болезней и поэтому дорогой и весьма доходный медикамент.

Мастер Йохан надевает на свой большой синий с красными прожилками нос колёса окуляров в чёрной раме толщиной с гусеницу и раскрывает аптекарский мемориал в тяжёлом кожаном переплёте и невероятно скрипучим гусиным пером записывает в аптекарский мемориал: «Anno Domini MCDXLI. Sept. XXI DC pediculi ranularum» – что значит: «От лета господня 1441, 21 сентября, шестьсот лягушачьих лапок».

В это самое мгновенье на площади перед аптекой послышались быстрые шаркающие шаги. Как будто у идущего не было времени как следует надеть на ноги башмаки. Вот шаги уже на лестнице, и дверной колокольчик говорит своим звонким голосом:

– Иди-иди-иди сюда!

Запыхавшийся клиент входит в аптеку.

Мастер Йохан мгновенно узнает вошедшего, так же как и Март. Потому что даже в таком невероятно большом городе, как Таллинн, в котором почти семь тысяч жителей, домашних слуг ратманов знают в лицо в каждом деловом месте, не говоря уже про аптеку, которая выполняет обязанности почти что докторского дома. Мастер Йохан спрашивает:

– Ну-ну-ну? Чего это Юрген так торопится, что даже дух перевести не может? Уж не случилось ли чего с ратманом Калле?

– Истинная правда – да, именно с ним самим, – вздыхает Юрген, лицом похожий на испуганного тюленя, – ещё вчера вечером. У ратмана болит живот. У ратмана крестец дергаёт. Всё тело ратмана изнывает. И что всего хуже: желчь ударила ратману в голову! Не иначе. Потому как он только и делает, что ворчит да брюзжит и, лёжа в кровати, по своему обыкновению, швыряет всё, что под руку попадётся, – суповые миски и пивные кружки, и подсвечники – домочадцам в голову. Значит, конечно же, не госпоже и не барышне, а само собой понятно, мне, и служанкам, и дворнику…

– А нам-то что до всего этого? – спрашивает мастер Йохан, будто не понимая, в чём дело. Марту, во всяком случае, давно уже всё ясно. Да, наверно, и мастеру тоже, но почему-то мастер иной раз словно намеренно делает вид, что не понимает.

– Вам?! – восклицает Юрген, и даже рот у него остается разинутым. – А кому же ещё до этого есть дело, господи помилуй?! Если господин Калле за вами меня послал! Чтобы вы тут же пришли и выяснили, что с ним. И какое лекарство ему требуется. И потом бы это лекарство и намешали.

– Ах, вот оно что, – говорит мастер Йохан, будто даже сокрушаясь, что помешали какому-то очень важному его занятию. – Мньямньямньям. Видно уж придётся из христианской любви к ближнему свою работу оставить недоделанной. Хотя это может принести нам большой убыток. Ну да ладно. Во имя христианской любви к ближнему. Мартинус, возьми наши инструменты и поспешим!

И они идут. Мастер Йохан самый первый – на носу с сине-красными прожилками колёса окуляров в чёрной оправе, толщиной с гусеницу, – за ним, по пятам, Март – через плечо на ремне шкатулка с инструментами – и самым последним шаркает башмаками Юрген с тюленьим лицом.

Решительным шагом поднимается мастер Йохан по чисто выметенным ступенькам в дом к господину Калле на улице Мюйривахе, и госпожа Калле самолично встречает его в высоких дверях.

Это тучная госпожа с весьма важным лицом, или, если говорить прямо, – старая карга со злющими глазами. На ней роскошное зелёное бархатное платье, несколько фунтов серебра на шее и запястьях, а на пальцах так даже и золото.

Кланяясь госпоже, мастер Йохан превращается в такой крюк, что Марту за его спиной кланяться уже и ни к чему, в ответ госпожа только кивает, и то больше подбородком, чем головой.

Они торопливо входят в дом. Ратман возлежит на великолепной кровати с крышей, она стоит в большой горнице прямо под мышкой у лестницы, ведущей в верхние комнаты. На ратмане ночная рубашка тонкого льняного полотна, но лицо – мрачнее мрачного. Усы у него пёстрые, с проседью, взъерошенные и колючие, и он едва замечает поклон мастера Йохана.

– Да-да-да! У меня болит живот. Как будто грозовые тучи вертятся вокруг пупка. Крестец у меня дергаёт, будто кто-то время от времени прокалывает это место огненными железными прутьями. Всё моё тело изнывает. Прежде всего я хочу, чтобы ты по моему описанию сказал мне, чем я болен.

Разумеется, для того и призвали сюда мастера Йохана. Итак, он музыкально тянет в нос то самое, для чего в эстонском языке нет вежливого названия, и начинает:

– Высокочтимый и уважаемый государь мой, благодетель и повелитель! Мньямньямньямньям. Благодаря нашей великой учёности, мы яснее ясного видим, что это – желчные страдания. Они мучают нашего дорогого повелителя и благодетеля. И мне надлежит остеречь вас: ежели этого не лечить самыми действенными снадобьями, то дело может дойти даже до того, что наш благодетель, вопреки своей большой доброте и совершенно против своего желания, начнет швырять тяжёлыми предметами в домочадцев.

Ратман сопит и бурчит:

– Вовсе не против своего желания, а именно по своему желанию. Мхм.

– Мньямньямньям, – говорит мастер Йохан, – митридациум – самое действен­ное средство, какое только можно найти на земле среди прочих великих открытий врачебного искусства. Это чудо-лекарство, которое полторы тысячи лет тому назад составил сам армянский царь Митридат. Из пятидесяти четырёх самых едких юрканийских растений и самых скользких понтийских морских животных и прочих чудес!

– Хоть митридациум, хоть тидримациум, мне всё равно, – ворчит ратман, – главное, чтоб он навёл порядок у меня в животе, чтобы моё настроение исправил. Да-да-да… Я не стану скупиться. Заплачу сколько спросишь. Но только ты этой своей отравы намешай как следует, навалом. Чтобы хватило. И во-вторых, я хочу быть уверен, что ты не подсунешь мне какой-нибудь ядовитой дряни. А что дашь мне настоящее царское лекарство. Поэтому: ровно столько, сколько нужно съесть мне, пусть съест со мной вместе этот твой ученик!

Ратман поворачивает свои усы-щётки и глаза-оловянные пуговицы к Марту.

– Вместе с ратманом принимать митридациум? Ну, разумеется. С величайшим почтением и удовольствием.

– И смотрите, чтобы этот видирациум был у вас к обеду готов! – говорит ратман.

– Всенепременно. Чем раньше, тем лучше, – подтверждает ратманша и бросает озабоченный взгляд на разрисованный и окованный железом сундук, где у неё спрятаны последние суповые миски.

– Мои повелители и благодетели, – говорит мастер и старательно скрещивает на шахматных плитах каменного пола носы своих башмаков длиной с журавлиный клюв, – всё будет сделано к полнейшему вашему удовольствию, наилучшим способом и подобающим образом и, что самое главное, в кратчайший срок. АА-ААА-ААА-ПЧХИ!

В аптеке тут же с ходу, без промедления начинается изготовление митридациума.

– Март, – говорит мастер, – приготовь нужное количество бутылок, мисок, кружек, разумеется, понадобится и ступка – ааа-ааа-аапчхи! Ух! Тогда я начну смешивать основные вещества – аа-аа-ааа-аапчхи! Ух!

Март ставит на стол в лаборатории рядами бутылки, миски, кружки и, само собой разумеется, весы.

– Мньямньямньям. А теперь загляни в сосуды на полках! Где что: во-первых, – мука из ящеричных язычков, во-вторых, – прах мумий, в-третьих, – собачий кал в порошке, в-четвёртых, – молотая гадюка, в-пятых, – рубиновая пыль. Наши последние три лота рубиновой пыли. Этого должно хватить.

Ну и так далее и тому подобное, ещё сорок восемь различных веществ. После чего мастер говорит:

– Мньямньямньям. Ты, разумеется, понимаешь, что митридациум я приготовлю сам. Ибо для тебя это слишком ответственное дело.

Ну чего там, Март, конечно, понимает. Хотя в этом доме редко случается, чтобы мастер сам что-либо делал. Но митридациум в самом деле каждый день не делают. Так что пусть мастер сам им и занимается. Хотя, между прочим, Март уверен, что составленный им митридациум ничуть не меньше подействовал бы на здоровье ратмана.

– Мньямньямньям. Начнём. Прежде всего дай мне для основы электуариума, ну, скажем, три лота пчелиной пыльцы!

Март открывает горшок с пчелиной пыльцой, маленькой серебряной ложечкой берёт нужное количество и кладёт на чашу весов. Мастер ставит на другую чашу трёхлотовую гирю и для точности добавляет ещё щепотку. И тут – и тут он зажмуривает глаза и разевает рот. Потом откидывает назад дрожащую голову и чихает – ААА-АААА-ПЧХИ- ИИИ! Со страшным усердием и четырьмя И. И хотя в последний момент он отвернул нос в сторону, но это не спасает. Порыв ветра от его чиха такой сильный, что пчелиная пыльца исчезла с весов, будто её корова языком слизнула…

– Мньямньямньям, – говорит мастер, – слава тебе, Господи, что это случилось у нас не с рубиновой пылью, а с пчелиной пыльцой, которая стоит только десять шиллингов лот.

– Мньям, – говорит мастер Йохан, придя в себя после чихания. – Мы совершаем ошибку, начиная с порошков. Сегодня нам следует начинать с жидкостей.

Итак, они начинают сначала, теперь уже с жидкостей. Март приносит, как ему велено, спирт, настоенный на мокрице, отвар волчьих кишок и эссенцию мумии, и мастер накапывает пипеткой дозу каждого сверхдорогого снадобья в широкий бокал сверкающего стекла. Но как только он собрался в смесь из этих драгоценных капель налить из каменного кувшина полштофа не менее дорогой мочи чёрной кошки, на него нападает очередной приступ. Он откидывает голову назад (ААА-ААА-ААА), быстро отворачивает лицо от бокала, но в тот момент, когда он сам содрогается от сумасшедшего АПЧХИ, кувшином с кошачьей мочой он опрокидывает дорогой бокал. Бокал катится по столу и раньше, чем Март успевает его подхватить, падает на плитняковый пол, в результате чего не только в нём не остается ни одной капли, но и сам он разлетается вдребезги.

– Мньямньямньям, – говорит мастер, после чего надолго умолкает.

– Как же нам теперь быть? А?

– Я полагаю, – говорит Март, – нам теперь остаётся только одно: чтобы мастер прикрыл себе чем-нибудь лицо и говорил мне по порядку, чего и сколько брать и как делать, и я сделаю. На этот раз. Кхм.

– Мньям, – говорит мастер Йохан, – на этот раз нам действительно ничего другого не остаётся. Но как же мне прикрыть лицо?

– Ну, – говорит Март, – рот и нос мастеру завязывать нельзя. А то я не пойму, что он мне будет приказывать. Но, одну минутку, кажется, я уже нашёл сосуд…

– Какой сосуд?

– Подходящий.

– Что за сосуд?

– Тот глиняный сосуд для варки мазей. Он как раз пустой. И наверняка в нём будет семь штофов. Так что голова мастера свободно пройдёт в него вместе с носом и очками.

– Как?

– Ну, мастер наденет этот горшок себе на голову. Он закроет лицо мастера до самой шеи. Так что из-под него даже ветерок не дунет. Надёжнее, чем шлем. Потому что в горшке нет щелей ни для глаз, ни для рта. А всё, что из-под него говорится, правда, глухо, но хорошо слышно. Мастер будет только говорить, а я всё только делать.

Ничего не попишешь, так они и поступают. Потому что лучшего выхода, чем этот глиняный горшок для мазей, который пришёлся мастеру точно по голове, они не нашли.

В какой момент, в какой именно момент план, внезапно созревший у Марта, пришёл ему в голову, теперь сказать уже трудно. Ясно только одно: чем дольше Март носил мастеру нужные для митридациума вещества (сами подумайте, что это за вещества и какие у них названия), тем тревожнее становилось у него на душе.

– И как только я смогу глотать у постели ратмана Кале это проклятое зелье, которое мы сейчас тут смешиваем?! Столько же, сколько и он?! И при этом делать такое лицо, будто эта еда самая что ни на есть обычная, или ещё того больше – самая для меня приятная?! Потому что именно такое лицо хотел бы увидеть мастер. Чтобы ратман не отказался вместе со мной поглощать эту царскую сверхотраву. Потому что скривись я хоть чуточку, или если будет заметно, что от отвращения я ем через силу, это может так подействовать на ратмана, что он тут же откажется принимать митридациум, и плакали тогда денежки, которые мастер надеется получить.

Каким образом эти мрачные рассуждения и та, другая мысль (чтобы мастер надел на голову глиняный горшок и не чихал на всё кругом) слились у Марта в один великий план, этого никто уже теперь точно сказать не может. Но догадка вспыхнула, воображение разгорелось, предварительные наметки мелькнули, и план родился. Так с планами всегда. И теперь до смешного ясный стоит у Марта перед глазами.

«Вот так я теперь и сделаю. Ах, честно ли это и порядочно ли, и безупречно ли, и хорошо ли, и годится ли, и похвально ли, и так далее?.. Ничего дурного это никому не причинит! Только одно хорошее! Потому что уменьшится риск и мастер получит своё серебро, во всяком случае, ратмана от митридациума не вырвет (и меня тоже) и, следовательно, уже немыслимой станет грозная опасность, что в результате всей этой истории с митридациумом меня же ещё и поколотят… Ах, ну даже если в таком виде митридациум меньше подействует на ратмана (чего я, по правде говоря, совсем не думаю), так ведь ему же не будет так противно его принимать и превозмогать его отвратительный вкус – значит, польза будет и ратману».

– Мньяммм. Начнём сначала.

И Март действительно начинает всё сначала. Чтобы делать по-своему. Вот как это происходит.

Мастер говорит:

– Возьми фунт муки слоновой кости, или, как гораздо красивее будет сказать, слоновьей муки.

И Март думает: мука слоновой кости? Или, как он сказал, – слоновья мука – стой-стой, а что у неё за вкус? Правильно, я помню, вкус жутко затхлой костяной муки… А, нет!

Нет, лучше возьму я

Тёртый миндаль!

Во-во! Миндаль. Ну хоть фунт сперва.

А то и больше. Пожалуй, два.

Да-да! Да-да-а!

И в самом деле берёт миндаль и сыплет на блюдо.

Мастер говорит:

– Теперь возьми унцию толчёных гадючих язычков.

Март думает: постой-ка, я ведь знаю, какого они вкуса. Так что я их не возьму. Они горькие, гадюки-злюки.

Каких ещё там гадючих языков?

Возьму корицы – и будь здоров!

Корицы возьму целую унцию.

Нет. Две, пожалуй, а лучше – три.

Чистой корицы, пахучей корицы

Три унции.

Хи-хи-хи!

Её он и берёт и сыплет на блюдо.

Вдруг глиняный горшок на голове мастера, или правильнее будет сказать, голова мастера в глиняном горшке начинает качаться и, дрожа, замирает на месте. Март полой быстро прикрывает блюдо со стороны мастера, и тут же из-под горшка раздаётся ужасающе гулкий, ужасающе рокочущий чих – КН-КНННН-КНННННН-ПЧХХИИ!

– Мньям? – спросил мастер через некоторое время из-под горшка, – а на столе чувствовался ветер?

И, на всякий случай, Март наврал:

– Капельку. Пара гранов этих гадючих язычков всё-таки улетела. Так что пусть мастер надвинет горшок поглубже и лучше, если бы он и отодвинулся подальше.

Мастер отодвигает свой табурет подальше от стола и говорит:

– Мньямм. Следующим возьми унцию ласточкиного гнезда в порошке.

А ученик про себя думает:

Ласточкины гнёзда? Ага, знаем,

Мы-то знаем, какой у них вкус!

Соломы вкус, навоза и пыли.

А что мне проку в этакой гнили?

Такое никто и в рот не возьмёт!

Да что там думать,

Возьму я нектара пчелиного,

И не унцию, и не две,

А даже дважды две!

Мастер говорит: – Теперь положи две ложки уксуса.

Март говорит: – Готово. – И кладёт два грана мускуса.

Мастер говорит: – А теперь клади эти наши три лота…

Март говорит: – Готово. – И кладёт три грана сушёного…

Мастер говорит: – А теперь пойдёт мумифицированный…

Март говорит: – Готово. – И льёт малиновый сироп.

Мастер говорит: – Теперь клади три грана йоду.

Март говорит: – Готово. – И кладёт полфунта мёду, мёду, мёду.

– А теперь, – говорит мастер, – всё залей настоем белены.

– Уже, – говорит Март и льёт всё больше розовой воды, воды, воды.

И так далее, и тому подобное.

Видно, что Март выбирает по собственному вкусу. Как, вообще, всякий мастер своего дела. Однако случается, что тоже очевидно, он выбирает составные вещества ради рифмы, но при этом всё-таки не забывает и вкусовую сторону дела. А такое можно сказать только про большого мастера.

Но вот уже утро в разгаре. Девять раз трубят трубачи на ратушной башне. И наступает полдень, и трубят двенадцать раз. И в конце концов дело уже настолько продвинулось, что у обоих аптекарей на счетах слева пятьдесят четыре синих камушка, а сам митридациум – в белом полотняном платке.

– Как сероватый трёхфунтовый каравай белого хлеба, – говорит Март.

– Как сероватая трёхфунтовая мокрица – сегодня она почему-то светлее, чем, собственно, ей следовало быть, – говорит мастер Йохан, вынув наконец вспотевшую голову из горшка.

Мастер вытирает тряпкой копоть с рук, подносит свой сине-красный с прожилками носище довольно близко к митридациуму и со свистом втягивает воздух.

– Не пойму, с моим, как ты сам видишь, лёгким насморком, достаточно ли правильный у него запах, то есть достаточно ли он противный, как это требуется.

Март тоже тянет свой веснушчатый нос к митридациуму и нюхает:

– Запах по всем правилам.

Но что ж. Вот они уже в пути, мастер Йохан сопит впереди, по пятам за ним Март с караваем митридациума, завёрнутым в платок.

Когда мастер и Март подходят к дому ратмана Калле, его слуга Юрген уже на улице с метлой и заметает осколки оконных стёкол и глиняной посуды:

– Вот-вот. Последняя в доме суповая миска. От которой мне удалось спасти голову, так что она вылетела в окно. И госпожа Калле, вне себя, в дверях:

– А-ааа. Слава тебе господи, наконец-то вы всё-таки… Ратману всё хуже! Ваш митридациум просто необходим.

И Март думает: скверное дело, если наш митридациум теперь уже не поможет. Потому что в рецепте я, как говорится, кое-что заменил кое-чем другим…

Ещё с порога они видят, что господин Калле сейчас куда мрачнее, чем был утром. Марту, который смотрит из-за спины мастера, определённо кажется, что его хозяин втянул на всякий случай голову в плечи. Ратманша шумно проводит их к постели супруга, мастер кланяется, стукаясь лбом о кровать, и говорит:

– Мой повелитель и благодетель – АА-ААА-ПЧХИИ! – царский митридациум готов. Мньям. Я не пожалел ни труда, ни расходов. Своей рукой я растолок для этого лекарства шесть лотов рубинов и семь лотов сапфиров. Не говоря о других медикаментах самых дорогих сортов. Как-то: пепел носорожьей щетины, капли драконова пота. Так что, если мой повелитель и благодетель, приняв это лекарство, сосредоточит свои ценные мысли на всех этих редчайших веществах, которые исключительно только ради их самой совершенной целебной силы в него вложены, то совсем даже не потребуется, чтоб лекарство показалось моему повелителю самым вкусным. Мньям. Я сказал бы даже больше. Но не скажу. Но я заверяю: тем универсальнее его лечебное действие!

А Марту остаётся только думать:

«Только бы мастер, чёрт бы его взял, не наболтал сейчас лишнего! Потому что, когда вспомнишь, из чего составлен наш митридациум, то становится страшно, как бы ратман не заявил, что по вкусу он совсем не пригоден для лечения…».

Ратман говорит:

– Блюдо!

Кликнутый хозяйкой Юрген подаёт мастеру подходящее по размеру серебряное блюдо, на сверкающем дне которого изображён рыцарский турнир. Мастер осторожно кладёт митридациум на блюдо, и рыцари, кони, мечи и султаны на шлемах исчезают под трёхфунтовым караваем белого хлеба. Ратман говорит:

– Нож!

И Юрген подаёт ему нож с костяным черенком.

«Нож со слоновьей головой», – думает Март, и у него вздрагивает сердце…

– Кхем, – говорит ратман, приподнимается на подушках и, полусидя, кладёт блюдо с митридациумом себе на живот, после чего разрезает каравай поперёк, на две половины. – Мартинус, если я правильно помню, иди сюда.

Март подходит к постели ратмана.

– Ну, – ворчит ратман, – если уж нам не миновать этой самой чаши – то есть этой клёцки, то придётся глотать.

Сейчас Март хватает половину каравая митридациума и с удовольствием вонзает в него зубы. И то же самое, только не без дрожи отвращения, сразу же делает и ратман Калле.

Но ощутить вкус митридациума и разобраться, каков он, для этого у Марта сейчас времени нет. Всё его внимание поглощено угловатым лицом ратмана.

С трудом едет первый кусок под решётку усов ратмана (под нехотя поднявшуюся железную решётку городских ворот) и въезжает в ворота. Кламп? – силится ратман проглотить. Но не тут-то было. Даже при решимости, присущей отцу города, кусок оказался слишком велик, приторная масса застряла у него в глотке, и мгновение ратман в самом деле близок к тому, что его вырвет.

– Я – я справлялся и с худшим, – мычит ратман, – когда серый люд в городе пытался сопротивляться, я все его попытки всегда подавлял. Сейчас и эту серую дрянь подавлю! – Могучие челюсти с отвращением начинают размалывать омерзительный груз. Кончик языка проталкивает разжёванное в гортань, и вдруг жевательная машина резко останавливается.

То, что решающий момент наступил, чувствуют все, стоящие у постели ратмана. Мама Калле от страха прижимает руку в золотых кольцах к сердцу и говорит:

– Миленький, дорогой, постарайся! Тогда всё у тебя пройдёт и останутся целы наши последние тарелки.

Мастер, показывая ратману, как нужно глотать, лепечет:

– Мньямньям, кламп! Быстро-быстро-быстро! Чем быстрее, тем меньше чувствуется вкус!

Март, уставившись вытаращенными глазами прямо в глаза ратману, грызёт митридациум с таким видом, как будто это самая повседневная его обязанность. И тут он видит, что ратманcкие глаза-пуговицы начинают вылезать из гневных складчатых век, их серое олово начинает странным образом плавиться. При этом обвислые ратманские усы пушисто вздымаются кверху.

– Мньямньямньям, – мямлит ратман, и можно даже подумать, что говорит не он, а мастер.

– Мньям, что-нибудь случилось? – спрашивает перепуганный мастер.

– Этот ваш митривациум, – говорит ратман, – по вкусу никакой не видримациум!

– Как, то есть, как же?..

В беде мастер одерживает верх над всеми своими глубокими аптекарскими познаниями: он быстро отламывает кусочек от мартовской половины митридациума и суёт его в рот.

– Мньямньямньям, Иисусе Христе! Это же действительно не… С перепугу забыв, где он находится, мастер вопит:

– Март, деревянная твоя башка, щенок! Чего же ты сюда наворотил?! Это же какая-то сладкая отрава.

Ратман кладёт в рот вторую порцию митридациума и, жуя, спрашивает:

– Ах, так значит, твой Мартинус замесил этот хлеб?

– Ну да, он, – мастеру ясно, что он во всех отношениях зашёл слишком далеко и что ему нужно как-то спасать положение: в конце концов откуда ратману знать, какого вкуса бывают в мире митридациумы…

– Мньям… Мой дорогой добродетель. Март мне помогал… в некоторой мере…

– Кхм, – перебивает его ратман, – право, я не думал, что у этой дряни такой вкус…

– Мньям… Мартинус мне помогал… потому что у меня сильный насморк… и, наверное, немножко испортил…

– Вот уж не думал, что это такое сатанинское сиропное тесто, – хо-хо-хо-хо! Этот тидримациум, этот Мартом намятый каравай, этот Мартом изобретённый хлеб – это же чертовски великолепная вещь! Идите сюда, попробуйте.

Он отламывает кусок своей жене, он отламывает кусок своей дочери, он берёт у Марта из рук его половину и отламывает кусок Юргену. Все трое нюхают, осторожно, через силу откусывают и с удовольствием принимаются жевать. И когда домашний пёс начинает так громко стучать хвостом по полу, что это слышно даже при всеобщем жевании, ратман отламывает и ему кусок от собственной половины.

– Папа, – кричит Матильда, – это же просто удивительно как вкусно! Этот Мартов хлеб, он гораздо вкуснее имбирного мёда, морселей и лакричного сахара!!!

– Мм, – говорит мама Калле, – дай мне ещё кусочек попробовать.

А ратман говорит:

– Данный сидривациум, который я попросту назову Мартовым хлебом, излечил мой живот. Кхм. Тело моё было полно тоски. От этого Мартова хлеба нытьё в моём теле как рукой сняло. Я желаю каждый день есть этот Мартов хлеб. После завтрака, после обеда, после ужина. И между тем, и другим, и третьим тоже. И чтоб меня не обвинили в том, что я пекусь только о себе (как уже иногда случалось, кхм) – отныне во всех сколько-нибудь почтенных домах, во всяком случае во время государственных и церковных праздников, следует кормить Мартовым хлебом – за столом у бургомистра, у ратманов, у купцов, у гильдейских старшин, у цеховых мастеров и так далее. И даже серому люду можно дать на рождество его понюхать, чтобы он больше слушался городского управления. И теперь знайте, что по этому поводу достопочтенный магистрат города Таллинна моими устами приказывает делать данному аптекарскому Мартинусу и аптекарскому мастеру Йохану как его помощнику: отправиться и приступить к изготовлению данного Мартова хлеба по рецепту данного Мартинуса (ни на йоту не отступая, по причине улучшения изготовления) и в таком количестве, которое допускают аптекарские запасы, посуда и силы! Мы, магистрат, приказываем изготовить данного Мартова хлеба столько, сколько нужно для того, чтобы мы могли возить его в чужие страны и города. Даже если самим его будет не хватать. Но на чужбине Мартов хлеб должен сделать нас вдвое знаменитее; и слово Таллинн, до сих пор известное только ворванской вонью, вкусом железа и запахом зерна, стало бы на устах у всего мира сладким! Идите и делайте, что приказывает магистрат! И, кстати, сегодня к вечеру чтоб у меня на столе было четыре фунта Мартова хлеба!

По приказу магистрата мастеру Йохану пришлось уступить Марту половину аптеки и половину лаборатории для изготовления Мартова хлеба. В этой половине аптеки все стеклянные и глиняные сосуды с полок убраны, вместо них там полно Мартова хлеба.

Перед аптекой, на площади, раздаются восклицания и крики:

– Посторонитесь! Дорогу его преосвященству!

Колокольчик на дверях тихонько вызванивает приветствие, и аптека вмиг – гляди-ка – уже полна разными важными господами. Высокий господин, епископ Хенрикус, самолично стоит посреди аптеки во главе всех вошедших.

– Хо-хо-хоо, – говорит епископ и поводит носом, – а пахнет у вас здесь так, будто сюда к вам притащили все вёсны Розового сада, и всё миро, и весь ладан Кафедрального собора… На самом деле! А теперь я желаю это ваше чудо сам попробовать! Мартинус, подай-ка мне кусок побольше!

Март в таких случаях не скупится. Он тут же подаёт епископу здоровый ломоть размером с поросячий окорок.

– Извольте, господин епископ. Окажите нам эту честь!

И епископ оказывает. То есть, епископ ест. Так, что у него хрустит за ушами, и чавкает, а его язык лакомки несколько раз – липс-липс – с наслаждением облизывает чмокающие губы.

– О-о-о! – говорит епископ, когда фунт Мартова хлеба уже исчез между его широкими зубами. – О-о-о… И ты, сын ночного сторожа селёдочного дома, умеешь готовить такое лакомство? Невероятно! И назвали его Мартовым хлебом? В твою честь? Нет, нет, нет, нет! Это я вам запрещаю! То есть, так называть. У кушанья, которое вкушает епископ, а также его советники, название должно быть тонкое, латинское. Не Мартов хлеб. А martipanis. Марципанис, который, если только у меня правильное представление о правилах латинского языка, во всём мире станут называть марципаном.