Михаил Михайлович ЗОЩЕНКО (1894–1958)

Русский прозаик и драматург, в 1920–30-е годы переживший невероятную литературную славу, а во второй половине 1940-х – опалу и гонения за то, что не хотел и не мог писать под диктовку власти.

Жизнь испытывала М. Зощенко уже с детства. В 12 лет он потерял отца. Денег в семье не хватало, поэтому учебу на юридическом факультете университета пришлось оставить и отправиться на заработки. Летом 1914 года он работал контролером поезда на линии Кисловодск – Минеральные Воды. Осенью того же года Зощенко поступил в военное училище, а в 1915 году – в действующую армию. Он прошел войну, участвовал в боях, стал офицером (закончил службу в чине капитана). За храбрость получил несколько орденов, был ранен, после отравления при газовой атаке навсегда потерял здоровье. О нескольких следующих годах Зощенко писал так: «А после революции скитался я по многим местам России. Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции «Лигово», был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной армии.

Врачом не был. Впрочем, неправда – был врачом. В 17-м году после революции выбрали меня солдаты старшим врачом, хотя я командовал тогда батальоном. А произошло это оттого, что старший врач полка как-то скуповато давал солдатам отпуска по болезни.

Я показался им сговорчивей. Я не смеюсь. Я говорю серьезно». За несколько лет таких скитаний Зощенко увидел, услышал и узнал столько, сколько обычный человек не узнал бы за десятилетия.

Писать Михаил Зощенко начал рано, но до 1920 года ничего не печатал. «Мои первые работы я сделал, подражая Чехову и Гоголю», – признавался он. Публиковать свои рассказы он начал только тогда, когда нашел свою тему, стиль, своих героев. Годы литературной учебы Зощенко сделали его чутким к тому новому, что проявилось в языке и культуре после революционной России. Это и стало материалом для его творчества.

Зощенко был убежден, что после революции литература должна измениться полностью, потому что изменился язык. После переворота Россия заговорила на новом языке – языке толпы, улицы, необразованной массы. Литература раньше его не знала и не могла быстро усвоить. Он был груб и неуклюж (как те, кто говорили на нем), но он существовал. Если литература хотела сохранять связь с современностью, она должна была освоить этот язык.

В рассказах Зощенко мы видим опыт такого освоения. Писатель сумел проникнуть в тайну разговорной речи, сумел перенять интонацию, выражения, обороты, словечки «улицы». Владеть языком – значит понимать, поэтому Зощенко удавалось так достоверно живописать мысли и поступки своих персонажей: новых обывателей, жителей коммунальных квартир, совслужащих и «пролетариев».

Читателям Зощенко, «простым людям», казалось, что писатель говорит с ними на одном языке, что он – свой, такой же незамысловатый человек, каких «в каждом трамвае по десять штук едут». Даже более искушенные читатели и литературные критики впадали в такое заблуждение. Кроме того, автора юмористических и сатирических рассказов считали человеком исключительно веселым, неунывающим.

Но читатели ошибались. Зощенко не считал себя «веселым» писателем, юмористом. И сам он был малообщительным и невеселым человеком со сложным отношением к жизни. «Я только пародирую, – писал Зощенко. – Я временно замещаю пролетарского писателя. Оттого темы моих рассказов проникнуты наивной философией, которая как раз по плечу моим читателям». Зощенковский язык не был языком обывателя, это была тонкая, талантливая имитация обывательской, «простой» речи. Писатель выбрал, отыскал в ней самое характерное и яркое, «отфильтровал» его и создал свой, авторский вариант такого языка. На нем говорили герои Зощенко и рассказчики-повествователи в его рассказах и повестях.

Аристократка

Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать:

– Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.

А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме.

А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.

– Откуда, – говорю, – ты, гражданка? Из какого номера?

– Я, – говорит, – из седьмого.

– Пожалуйста, – говорю, – живите.

И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует?

– Да, – отвечает, – действует.

И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц – привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.

Дальше – больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И чего сказать – не знаю, и перед народом совестно.

Ну, а раз она мне и говорит:

– Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.

– Можно, – говорю.

И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.

На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой – внизу сидеть, а который Васькин – аж на самой галерке.

Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я – на Васькин. Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу – антракт. А она в антракте ходит.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте.

– Интересно, – говорю, – действует ли тут водопровод?

– Не знаю, – говорит.

И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.

А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю:

– Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.

– Мерси, – говорит.

И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.

А денег у меня – кот наплакал. Самое большое, что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег – с гулькин нос.

Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.

Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.

Я говорю:

– Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.

А она говорит:

– Нет.

И берет третье.

Я говорю:

– Натощак – не много ли? Может вытошнить.

А она:

– Нет, – говорит, – мы привыкшие.

И берет четвертое.

Тут ударила мне кровь в голову.

– Ложи, – говорю, – взад!

А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.

А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с ней не гулять.

– Ложи, – говорю, – к чертовой матери!

Положила она назад. А я говорю хозяину:

– Сколько с нас за скушанные три пирожные?

А хозяин держится индифферентно – ваньку валяет.

С вас, – говорит, – за скушанные четыре штуки столько-то.

– Как, – говорю, – за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.

– Нету, – отвечает, – хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято.

Как, – говорю, – надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.

А хозяин держится индифферентно – перед рожей руками крутит.

Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.

Одни говорят – надкус сделан, другие – нету.

Одни говорят – надкус сделан, другие – нету. А я вывернул карманы – всякое, конечно, барахло на пол вывалилось, народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.

Сосчитал деньги – в обрез за четыре штуки.

Зря, мать честная, спорил.

Заплатил. Обращаюсь к даме:

– Докушайте, – говорю, гражданка. – Заплачено.

А дама не двигается. И конфузится докушивать.

А тут какой-то дядя ввязался.

– Давай, – говорит, – я докушаю.

И докушал, сволочь. За мои-то деньги.

Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.

А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:

– Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег – не ездют с дамами.

А я говорю:

– Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.

Так мы с ней и разошлись.

Не нравятся мне аристократки.

1923