Пишем очерк

Отец

Его имя – Григорий Александрович Гуковский. Он был известным учёным, на его лекции сбегались толпы. Но я пишу не об учёном, я пишу о своём отце и о той культуре отцовства, которой он обладал.

Сколько себя помню, отец всегда работал. Зимой, когда я вставала впотьмах, у него давно горел свет – он сидел за столом. Или его уже не было: ушёл в университет читать лекции.

Постепенно я стала понимать, что он пишет с раннего утра за своим письменным столом. Про «Недоросль», про Крылова и Державина. О литературе XVIII века. Вот почему на его полках столько старых книг, которые мне разрешается трогать, но с непременным условием ставить на то же место.

Книги свои он любил самозабвенно. Я имела право их читать, но никогда не допускалась к священнодействию: отец всегда сам чистил книги. Два раза в год он с утра влезал на лестницу с влажной тряпкой и бережно протирал каждую книжечку.

Мы жили в деревянном доме. Отец сам топил печи, сам чистил дымоходы. Он всё умел… До сих пор мужчина, не умеющий своими руками выполнить любую работу по дому, вызывает у меня брезгливое недоумение.

Отец чтил понятие дома, семьи. Семья – это был праздник. Дом вела, конечно, мать. Отец любил всё, что она делала, и радостно подчинялся ей.

Я любила его без памяти – как отца. Но, кроме того, он был для меня идеалом мужчины. Знаю: он был некрасив, но понимаю женщин, которые до сих пор утверждают, что он был красивый.

Не было темы, которой бы он избегал в разговорах со мной. Но отец вообще меня не воспитывал. Не помню ни одного нравоучения, выговора, никаких нотаций. Он сердился на меня, как сердятся на равного человека.

Отец был самый сильный, самый умный, самый мужественный из всех мужчин. Но только теперь я понимаю, как нелегко и одиноко ему бывало, как он хватался за любую работу, чтобы мы не испытывали лишений. Тогда я этого не видела. Он был центром мира, вокруг него кипели люди, всем было с ним интересно, всем он был нужен, всем помогал.

(По Н. Долининой)

Из дневника

Кляну себя за многое,
​За то, что на пути
​Я часто слово строгое
​Старался обойти.
​Кляну себя за многое,
​За то, что в некий день
​Неприбранной дорогою
​Ко мне пробралась лень.
​Кляну себя за многое,
​За то, что – вот беда! –
​Я в песенку убогую
​Влюблялся иногда.
​Кляну себя за многое,
​За то, что мне назло
​Притворство мягконогое
​Войти в мой дом смогло.
​Кляну себя за многое,
​За то, что в трудный час
​Я мягкое пологое
​Предпочитал не раз.

(С. Островой)

Некрасивая девочка

Среди других играющих детей
​Она напоминает лягушонка.
​Заправлена в трусы худая рубашонка,
​Колечки рыжеватые кудрей
​Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
​Черты лица остры и некрасивы.
​Двум мальчуганам, сверстникам её,
​Отцы купили по велосипеду.
​Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
​Гоняют по двору, забывши про неё,
​Она ж за ними бегает по следу.
​Чужая радость так же, как своя,
​Томит её и вон из сердца рвётся,
​И девочка ликует и смеётся,
​Охваченная счастьем бытия.
​Ни тени зависти, ни умысла худого
​Ещё не знает это существо.
​Ей всё на свете так безмерно ново,
​Так живо всё, что для иных мертво!
​И не хочу я думать, наблюдая,
​Что будет день, когда она, рыдая,
​Увидит с ужасом, что посреди подруг
​Она всего лишь бедная дурнушка!
​Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
​Сломать его едва ли можно вдруг!
​Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
​Который в глубине её горит,
​Всю боль свою один переболит
​И перетопит самый тяжкий камень!
​И пусть черты её нехороши
​И нечем ей прельстить воображенье, –
​Младенческая грация души
​Уже сквозит в любом её движенье.
​А если это так, то что есть красота
​И почему её обожествляют люди?
​Сосуд она, в котором пустота,
​Или огонь, мерцающий в сосуде?

(Н. Заболоцкий)