Рэй Дуглас Брэдбери

На главной площади очередь установилась ещё в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далёкие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались к очереди ещё люди, которых приманил в город праздник и базарный день.

Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче.

Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках, руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди.

Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костёр и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по карману.

Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.

– Говорят, она улыбается, – сказал мальчик.

– Ага, улыбается, – ответил Григсби.

– Говорят, она сделана из краски и холста.

– Точно. Потому-то и сдаётся мне, что она не подлинная. Та, настоящая, я слышал, была на доске нарисована, в незапамятные времена.

– Говорят, ей четыреста лет.

– Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.

– Две тысячи шестьдесят первый!

– Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трёхтысячный! Или пятитысячный! Почём мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была… И достались нам только рожки да ножки.

Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперёд по холодным камням мостовой.

– Скоро мы её увидим? – уныло протянул Том.

– Ещё несколько минут, не больше. Они огородили её, повесили на четырёх латунных столбиках бархатную верёвку, всё честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в неё камни.

– Ладно, сэр.

Солнце поднималось всё выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.

– А зачем мы все тут собрались? – спросил, подумав, Том. – Почему мы должны плевать?

Григсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.

– Э, Том, причин уйма. – Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз.

– Тут всё дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города – груды развалин, дороги от бомбёжек – словно пила, вверх-вниз, поля по ночам светятся, радиоактивные… Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость?

– Да, сэр, конечно.

– То-то и оно… Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа.

– А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели? – сказал Том.

– Во-во! А всё эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами – ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том. Наших праздников…

Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..

– Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее стекло – стекло, слышишь? Господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх!

Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.

– А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего, – продолжал вспоминать Григсби, – было в тот раз, когда громили завод, который ещё пытался выпускать самолёты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов – и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том?

Том подумал.

– Ага.

Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий.

– Сэр, это больше никогда не вернётся?

– Что – цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!

– А я так готов её терпеть, – сказал один из очереди. – Не всё, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны…

– Чего зря болтать-то! – крикнул Григсби. – Всё равно впустую.

– Э, – упорствовал один из очереди, – не торопитесь. – Вот увидите: ещё появится башковитый человек, который её подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.

– Не будет того, – сказал Григсби.

– А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернёт нам – нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно.

– Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!

– Почему же? Может, на этот раз всё будет иначе.

Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги. Огороженное пространство было в самом центре площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперёд – шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки.

– Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай!

По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских – четверо мужчин с жёлтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней.

– Это для того, – уже напоследок объяснил Григсби, – чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!

Том замер перед картиной, глядя на неё.

– Ну, плюй же!

У мальчишки пересохло во рту.

– Том, давай! Живее!

– Но, – медленно произнёс Том, – она же красивая!

– Ладно, я плюну за тебя!

Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на её взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.

– Она красивая, – повторил он.

– Иди уж, пока полиция…

– Внимание!

Очередь притихла. Только что они бранили Тома – стал как пень! – а теперь все повернулись к верховому.

– Как её звать, сэр? – тихо спросил Том.

– Картину-то? Кажется, «Мона Лиза»… Точно: «Мона Лиза».

– Слушайте объявление – сказал верховой. – Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении…

Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста…

Полицейские бросились наутёк. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дёрнул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жёсткие лоскуты, рвали их в мелкие-мелкие клочья.

Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.

– Эй, Том, ты что же! – крикнул Григсби.

Не говоря ни слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещрённую воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.

На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через неё. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит – спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лёг, часто дыша.

– Том? – раздался во мраке голос матери.

– Да.

– Где ты болтался? – рявкнул отец. – Погоди, вот я тебе утром всыплю…

Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде.

– Ложись! – негромко прикрикнула на него мать.

Ещё пинок.

Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.

Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял её. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.

Мир спал, освещённый луной.

А на его ладони лежала Улыбка.

Он смотрел на неё в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: «Улыбка, чудесная улыбка…»

Час спустя он всё ещё видел её, даже после того как осторожно сложил её и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним – Улыбка. Ласковая, добрая, она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.

1. Какое впечатление произвёл на вас рассказ? Чем удивил?
2. Каким мы видим мир в 2061 году? Что творится в душах людей? Чем они живут? Какое чувство испытывают к Прошлому? Почему?
3. Почему праздники в городе можно назвать необычными? Почему люди разрушают все достижения Прошлого? Какого праздника люди ждут на площади? Как собираются его «отмечать»?
4. Цивилизация – синоним понятия «культура». Что под этим словом понимают жители города? Почему не хотят повторения цивилизации?
5. Кто, по мнению человека из очереди, может исправить, подлатать цивилизацию так, чтобы люди жили в мире? Почему автор называет «человеком с душой» того, кто понимает красоту?
6. Что произошло с Томом, когда он увидел картину? Какие чувства переполняли его в тот момент?
7. Почему Том отказывается поступать так, как все? Что его отличает от людей в очереди? Можно ли Тома назвать «человеком с душой»?
8. Что в рассказе противопоставлено злу и ненависти? Как называется такой приём: гипербола, олицетворение, антитеза?
9. Почему слова «Прошлое» и «Улыбка» автор пишет с заглавной буквы?
10. Жанр «Улыбки» определяют как рассказ, иногда – как новеллу. Объясните, почему такое возможно.
11. Что несёт людям произведение настоящего искусства?